– Как здоровье Василья Назарыча? – невинным тоном осведомилась Хина, как опытный стратег, оставив самый сильный удар к концу. – В городе ходят слухи, что его здоровье…

– Ему лучше. Вероятно, он скоро отправится на прииски…

Невозмутимое спокойствие Марьи Степановны обескуражило Хину, и она одну минуту усомнилась уже, не врали ли ей про разорение Бахаревых, но доказательство было налицо: приезд Шелехова что-нибудь да значит.

– Ах, я совсем заболталась с вами, Марья Степановна, – спохватилась Хина, допивая чашку. – Мне еще нужно поспеть сегодня в десять мест… До свидания, дорогая Марья Степановна!..

Хина в сопровождении Верочки успела торопливо обежать несколько комнат под благовидным предлогом, что ошиблась выходом. Ее одолевала жажда взглянуть на те вещи, которые пойдут с молотка.

– Ах, какая прелестная ваза! Какой милый коврик… – шептала Хина, ощупывая вещи дрожавшими руками; она вперед смаковала свою добычу и успела прикинуть в уме, какие вещи она возьмет себе и какие уступит Агриппине Филипьевне. Конечно, себе Хиония Алексеевна облюбовала самые хорошие вещи, а своей приятельнице великодушно предоставила все то, что было похуже.

VII

Утром, когда Лука и Данилушка распивали чай, в передней послышался нерешительный звонок.

– Кому бы это быть? – недоумевал Лука, направляясь к дверям.

У подъезда стоял Привалов. В первую минуту Лука не узнал его. Привалов был бледен и смотрел каким-то необыкновенно спокойным взглядом.

– Марью Степановну можно видеть? – спрашивал он.

– Можно, Сергей Александрыч… обнаковенно можно! Да штой-то из лица-то как вы изменились? Уже не попритчилось ли што грешным делом?

– Да, немножко попритчилось, – с улыбкой ответил Привалов. – Прихворнул…

– Ах ты, грех какой вышел… а?..

Когда Привалов повернулся, чтобы снять пальто, он лицом к лицу встретился с Данилушкой. Старик смотрел на него пристальным, насквозь пронизывающим взглядом. Что-то знакомое мелькнуло Привалову в этом желтом скуластом лице с редкой седой бородкой и узкими, маслянисто-черными глазами.

– Небось не признаете? – проговорил Данилушка улыбнувшись.

– Это вы… Данила Семеныч?..

– Как две капли воды.

Они поздоровались.

– А я у вас был, Сергей Александрыч, – заговорил своим хриплым голосом Данилушка. – Да меня не пустил ваш холуй… Уж я бы ему задал, да, говорит, барин болен.

– Да, я действительно был болен.

Эта неожиданная встреча не произвела впечатления на Привалова; он даже не спросил Данилушку, давно ли он приехал с приисков и зачем. Наружное спокойствие Привалова прикрывало страшную внутреннюю борьбу. Когда он еще брался за ручку звонка, сердце в груди вздрогнуло у него, как спугнутая птица. Данилушку он видел точно в тумане и теперь шел через столовую по мягкой тропинке с каким-то тяжелым предчувствием: он боялся услышать знакомый шорох платья, боялся звуков дорогого голоса и вперед чувствовал на себе пристальный и спокойный взгляд той, которая для него навсегда была потеряна. Весь бахаревский дом казался ему могилою, в которой было похоронено все самое дорогое для него, а вместе с ним и его собственное сердце…

В дверях столовой он столкнулся с Верочкой. Девушка не испугалась по обыкновению и даже не покраснела, а посмотрела на Привалова таким взглядом, который отозвался в его сердце режущей болью. Это был взгляд врага, который не умел прощать, и Привалов с тоской подумал: «За что она меня ненавидит?»

– Мама в гостиной, – холодно проговорила Верочка, когда Привалов поравнялся с ней.

– Мне можно ее видеть?

– Да.

Марья Степановна сидела в кресле и сквозь круглые очки в старинной оправе читала «Кириллову книгу». В трудные минуты жизни она прибегала к излюбленным раскольничьим книгам, в которых находила всегда и утешение и подкрепление. Шаги Привалова заставили ее обернуться. Когда Привалов появился в дверях, она поднялась к нему навстречу, величавая и спокойная, как всегда. Они молча обменялись взглядами.

– Здравствуй… – протянула Марья Степановна. – Чего стоишь в дверях-то? Садись, так гость будешь…

Взглянув на Привалова прищуренными глазами, Марья Степановна прибавила:

– Из себя-то как переменился…

– Был болен, Марья Степановна.

– Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то. Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка пошел было к тебе в гости, да не солоно хлебавши воротился. Больно строгого камардина, говорит, держишь… Приступу нет.

– Я сейчас видел Данилу Семеныча… Все такой же, почти не изменился совсем… Потолстел, кажется. А как здоровье Василья Назарыча?

– Ничего, поправляется… По зиме-то, видно, с сыном на прииски вместе уедут…

В воображении Привалова Марья Степановна представлялась убитой и потерявшей голову женщиной, в действительности же она явилась по-прежнему спокойной и гордой. Только книга в почерневшем кожаном переплете с медными застежками была новостью для Привалова, и он машинально рассматривал теперь тисненые узоры на обложке этой книги, пока Марья Степановна как ни в чем не бывало перебирала разные пустяки, точно они только вчера расстались и в их жизни ничего не произошло нового. Но эта политика не обманула Привалова: он чутьем понял, что Марья Степановна именно перед ним не хочет выказать своей слабости, потому что недовольна им и подозревает в чем-то. Что в Верочке высказалось открыто и ясно как день, то же самое в Марье Степановне ушло глубоко внутрь и прикрылось напускным равнодушием. Открытая неприязнь Верочки была легче для Привалова, чем эта чисто раскольничья политика гордой старухи.

Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов открылся ей, как на духу. Тогда она все извинила бы ему и все простила, но теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит, у него совесть не чиста.

Привалов плохо понимал, что говорила с ним Марья Степановна, и с чувством подавленной тоски смотрел кругом. Давно ли вся эта комната была для него дорогим уголком, и он все любил в ней, начиная с обоев и кончая геранями и белыми занавесками в окнах. Сердце его сжималось с мучительной тоской. К чему еще эта последняя ложь и неправда? Ведь он не может объяснить всего Марье Степановне, тогда как она просто не хочет поговорить с ним о том, зачем он пришел. Ведь она видит, как тяжело ему было прийти к ним в дом, и не понимает, зачем он шел…

«Опять недоразумение…» – с горечью думал Привалов, отвечая своей собеседнице что-то невпопад.

Этот разговор был прерван появлением Надежды Васильевны.

– Мама, тебя на что-то нужно Павле Ивановне, – проговорила девушка, здороваясь с Приваловым.

Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и, видимо, смутился, а Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто было. Он-то смешался, а она как ни в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня, Надежда Васильевна, – подумала старуха, поднимаясь неохотно с места. – Наскрозь вас вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»

Когда Марья Степановна вышла из комнаты, Привалов с испугавшей его самого смелостью проговорил:

– Мне необходимо переговорить с вами, Надежда Васильевна, об одном деле…

– Если я не ошибаюсь, вас привели к нам те слухи, которые ходят по городу о нашем разорении?

– Да.

– Мама вам ничего не говорила?

– Нет.

– Так я и знала… Она останется верна себе до конца и никогда не выдаст себя. Но ведь она не могла не видеть, зачем вы пришли к нам? Тем более что ваша болезнь, кажется, совсем не позволяет выходить из дому.

– Собственно, я не был болен… – замялся Привалов, чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. – Но это все равно… Мне хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я не решился…

– И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении – правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.